На третьем курсе военного летного училища мы жили в общежитии: комната на четыре железные койки, туалет и раковина. Мыться по-серьезному ходили в баню, расположенную на территории аэродрома, но огороженную высокой металлической сеткой, как на теннисном корте. Мы были молодые, красивые, загорелые и жизнь впереди казалась сплошной взлетной полосой, по которой мы собирались взлететь до генеральского кабинета.
Никто из нас особо не заморачивался общаговским скудным бытом. Одинаковые кровати с панцирной сеткой, белые обшарпанные тумбочки, впитавшие в себя запахи всего, что в них бывало, и мятые красавицы на выгоревших плакатах... Но четыре раза в год в комнате бывали Дни рождения.
Мой друг и однокурсник Хабаров был пижон и пижонил насколько позволял Устав и курсантское жалование. Его «красавица» была менее мятая и более блондинистая, чем у остальных. Сапоги на его икрах были более стройные, чуб кудрявее, а из тумбочки почему-то пахло сырокопченной колбасой. Накануне своего двадцать первого Дня рождения Хабаров зашел в комнату с заговорщическим видом и торопливо вытащил из потрепанного кожаного рюкзака четыре бутылки посольской водки.
Водка в курсантском общежитии была строго запрещена и ее обнаружение строго каралось командованием. Все со страхом и восхищением посмотрели на тяжелые бутылки с черными этикетками и тревожно переглянулись. Хабаров быстро положил опасную добычу под матрац и весело сказал:
— Не дрейфь, пацаны!
Потом, немного подумав, вылил воду из тяжелого стеклянного графина в эмалированную раковину и одну за одной опорожнил бутылки в графин. Вся водка не уместилась и в последней бутылке осталась треть жидкости. Не долго думая, Хабаров сделал несколько звучных глотков и передал мне. Я последовал его примеру и передал бутылку по кругу. После он, стараясь не греметь, сложил пустую тару обратно в рюкзак и, подмигнув нам, быстро вышел. Вечером после отбоя была обговорена процедура отмечания хабаровского Дня рождения.
На другой день после занятий Хабаров снова появился со своим рюкзаком и перекидал в тумбочку несколько консервных банок, что-то завернутое в коричневую хрустящую бумагу и буханку хлеба. Тумбочки проверялись нечасто и снедь особой тревоги не вызывала. Графин уже сутки стоял наполненный и вызывал приятное предвкушение.
А напротив нашей двери находилась дверь командного пункта майора Огородникова, в котором майор и его лейтенанты периодически устраивали совещания. Совещание состоялось и в этот вечер. То поднимаясь, то затихая, волнами до нас доносилось рокотание командирских голосов. Потом все стихло и неожиданно в дверях нашей комнаты появился сам Огородников. За его спиной маячили лейтенанты. Майор был красный и вспотевший. Не глядя на нас, он прямиком направился к столу, вытирая пот с лица клетчатым носовым платком.
— Вот хоть в чем-то вы молодцы, водичку заготовили! — пробасил майор Огородников и твердой рукой забулькал в граненый стакан. Мы похолодели.
Он, не останавливаясь, выпил полный стакан и замер.
Шумно выдохнул:
- Ну, молодцы-ы... - и налил второй.
Чуть помедлив, выпил так же решительно. Мы стояли остолбенев, как в немом кино. Майор выдержал паузу, посмотрел на нас, чуть усмехнувшись, и сказал:
— Надо немного и вам оставить... вкусной водички.
На выходе он обернулся и добавил:
— Что-то я график дат рождения личного состава давно не смотрел. Надо уточнить...
И по коридору, удаляясь, затих нестройный топот офицерских сапог.